Родственники уехали встречать Новый год. А утром выяснилось, что бабушка осталась без дома.
— Маму брать не будем, она старая, весь праздник испортит!
— Ну что, решаем, куда девать маму? — дядя Боря нервно постукивал пухлыми пальцами по лакированной столешнице, то и дело бросая взгляд на часы.
Семейный совет был в самом разгаре. На календаре — двадцать восьмое декабря. За окном кружил мягкий снег, улицы задыхались в пробках, люди тащили ёлки, пакеты с подарками и ящики с мандаринами. А в тесной гостиной квартиры моих родителей собралась «элита семьи»: мама с папой, дядя Боря — папин старший брат — со своей женой Ириной и я, Лена.
Вопрос был один, но крайне неудобный: как отпраздновать Новый год красиво, шумно и статусно — и при этом не возиться с бабушкой Ниной.
Бабушке Нине Васильевне было восемьдесят два. Она ходила сама, читала газеты без очков, прекрасно соображала, но, как любила говорить тётя Ира, «уже не вписывалась в формат».
Ела медленно, могла уронить крошку, слишком громко включала телевизор, а пахло от неё, по мнению Иры, корвалолом и возрастом.
— Мы сняли коттедж, — с гордостью сообщила Ирина, поправляя тяжёлый золотой браслет. — Баня, бильярд, подогреваемый бассейн. Боря отдал почти сто тысяч за двое суток. Будет музыка, караоке, приедут Петровы, Козловы… Ну какая там мама? Ей будет шумно, давление подскочит. И кто с ней возиться будет? Я отдыхать хочу, шампанское пить и танцевать, а не бегать с тонометром.
— Ира, ну она же не лежачая, — осторожно вставил папа, как всегда, чувствуя себя неловко перед успешным братом. — Она бодрая ещё…
— Сегодня бодрая, а завтра упадёт, — отрезал дядя Боря, наливая себе коньяк. — Короче, мы её не берём. Машина забита под завязку, да и лестницы там крутые. Упадёт — шейку бедра сломает, а мы потом сиделок всю жизнь оплачивать будем. Не нужен нам такой риск.
Все посмотрели на моих родителей. Повисла тяжёлая пауза. Я видела, как мама нервно теребит край скатерти.
— Мы тоже не можем, — наконец сказала она, не поднимая глаз. — Нас Кузнецовы пригласили в ресторан. Программа, ведущий, билеты по пятнадцать тысяч… Мы ещё осенью покупали. Не пропадать же деньгам. Мы думали, может, вы её возьмёте…
— Вот ещё! — всплеснула руками Ира. — Мы должны свой отдых портить, а вы омаров есть будете?
— Значит, оставим её дома, — подытожил дядя Боря, хлопнув ладонью по столу. — Накрутим ей судочков, холодец, хлеб нарежем. Включим «Голубой огонёк». Она всё равно рано ложится. Первого числа заедем, тортик привезём. За сутки ничего не случится.
Я сидела на краю дивана и чувствовала, как в горле растёт ком. Они говорили о своей матери — как о старой мебели. Выбросить жалко, но и брать с собой стыдно.
— Вы вообще себя слышите? — не выдержала я. — Оставить бабушку одну в Новый год? В пустой квартире?
— Ленка, не начинай, — поморщился дядя Боря. — Старикам нужен покой. Она и рада будет тишине.
— Ей не покой нужен, а внимание! — я вскочила. — Она вчера мне звонила, пирожки ставила, тесто месила, спрашивала, кто приедет. Скатерть крахмалила! А вы ей — «судочки»?!
— Ну вот и съезди, забери пирожки, — усмехнулась Ира. — Кстати, ты сама-то куда собиралась? В клуб со своим программистом?
Я посмотрела на их сытые лица, на маму, которая прятала взгляд, и вспомнила бабушкины руки — сухие, тёплые, пахнущие ванилью и старыми книгами. Руки, которые когда-то ночами держали меня за ладонь, когда я болела.
— Никуда я не пойду, — сказала я тихо, но твёрдо. — Я еду к бабушке.
В комнате стало тихо.
— Ну и отлично, — облегчённо выдохнул дядя Боря. — Проблема решена. Лена дежурит.
Я вышла, не слушая, как они тут же заговорили о платьях, икре и бильярде.
Тридцать первое декабря. Вечер. Город сиял огнями. Я стояла у подъезда бабушкиной сталинки с тяжёлыми пакетами — колбаса, настоящая икра, «Прага», ананас, французское шампанское.
— Кто там? — раздался за дверью настороженный голос.
— Бабуль, это я! Лена!
Она открыла и замерла. В глазах — надежда и страх.
— Ты надолго?
— Я к тебе. Праздновать.
Она заплакала — тихо, беззвучно.
В квартире пахло пирогами и детством. На столе — белоснежная скатерть, винегрет, пирожки, старый сервиз. Она всё равно ждала.
Мы встречали Новый год вдвоём. Говорили, смеялись, вспоминали деда. А перед полуночью бабушка сказала:
— Лен, принеси шкатулку из комода.
Я принесла. Она открыла её дрожащими пальцами…
Родня укатила встречать Новый год, а наутро выяснилось: квартиры у них больше нет.
— Бабушку брать не будем, она старая, только настроение испортит!
— Ну что, давайте решать, куда деваем маму? — дядя Боря нервно отбивал пухлыми пальцами по лакированному столу и то и дело косился на часы.
Семейный совет кипел вовсю. На календаре алело двадцать восьмое декабря. За окном мягко сыпал снег, город вяз в предпраздничных пробках, люди тащили ёлки и подарочные пакеты. А у моих родителей в душной гостиной собрались «самые близкие»: папа с мамой, дядя Боря — папин старший брат — со своей женой Ириной и я, Лена.
Вопрос был один, но неудобный до стыда: как отпраздновать Новый год весело, «дорого-богато», и при этом не возиться с бабушкой Ниной.
Бабушке Нине Васильевне восемьдесят два. Она ходит сама, в уме, газеты читает без очков, но, как любит говорить тётя Ира, бабушка «уже не тот формат» для их сияющих компаний.
Она ест медленно, может уронить крошку, слишком громко делает телевизор, когда идут новости, и, по мнению Иры, от неё пахнет корвалолом и старостью.
— Мы сняли коттедж: баня, бильярд, бассейн с подогревом, — сообщила Ира, поправляя на запястье тяжёлый золотой браслет. — Боря отдал почти сто тысяч за две ночи. Там музыка, караоке, Петровы приедут, Козловы… Ну какая там мама? Ей будет шумно, она начнёт капризничать, давление скакнёт. И кто с ней сидеть будет? Я хочу отдыхать, шампанское пить и танцевать, а не бегать с тонометром и судно носить.
— Ира, ну какое судно… она сама ходит, и бодро, — тихо, почти оправдываясь, вставил мой папа. Он всегда терялся рядом с успешным старшим братом и его напористой женой.
— Сегодня ходит, а завтра упадёт, — отрезал дядя Боря, наливая себе коньяк. — Короче, мы её с собой не берём. Решено. Машина забита: алкоголь, еда, фейерверки. И ступеньки в коттедже винтовые, крутые. Упадёт, шейку бедра сломает — потом всю жизнь на сиделок работать будем. Нет, риск не нужен.
Все уставились на моих родителей. Повисла пауза, липкая, как несвежий майонез. Я видела, как мама теребит край скатерти.
— Мы тоже не можем… — наконец виновато развела руками мама и глаз не подняла. — Нас Кузнецовы позвали в ресторан на всю ночь. Там программа, ведущий из Москвы… Билеты ещё в октябре купили, по пятнадцать тысяч с человека. Не пропадать же деньгам. Мы думали… может, вы её возьмёте.
— Ну здрасьте! — всплеснула руками тётя Ира. — Мы, значит, должны свой отдых угробить, а вы будете омаров есть? Нет уж.
— Значит, оставим её дома, — подвёл итог дядя Боря и хлопнул ладонью по столу. — Делов-то. Наготовим судочков, холодца положим, хлеб нарежем. Включим «Голубой огонёк». Она всё равно в десять спать ложится. Первого числа вечером заедем, проведаем, торта кусок привезём. Ничего с ней за сутки не будет. Чай не маленькая, газ выключать умеет.
Я сидела на краю старого дивана и слушала, как внутри растёт ком в горле. Они обсуждали живого человека — свою мать и свекровь — как неудобную вещь: старый чемодан без ручки. Выкинуть жалко — память, тащить стыдно — перед людьми неудобно.
— Вы серьёзно? — не выдержала я. Голос дрогнул. — Оставить бабушку одну в Новый год? Когда весь город салюты запускает, когда семьи за столом?
Дядя Боря поморщился, будто зуб заныл.
— Ленка, не заводись. Ты молодая, не понимаешь. Старикам нужен покой. Ей этот шум не нужен. Она сама рада будет в тишине посидеть.
— Ей не покой нужен, ей внимание нужно! — я вскочила. — Она мне вчера звонила: пирожки с капустой поставила, тесто полдня месила. Спрашивала, кто во сколько приедет, сколько тарелок ставить! Она скатерть крахмалила! А вы… «судочки»?!
— Вот и съезди, пирожки забери, — хмыкнула тётя Ира, поджав губы. — Раз такая сердобольная. А ты сама-то куда собралась? С женихом своим, с этим… программистом? В клуб, небось?
Я смотрела на их сытые, равнодушные лица. На Борю, у которого пуговица на рубашке почти не выдерживала его живот. На маму, которая прятала взгляд. И вдруг ясно вспомнила бабушкины руки — сухие, тёплые, в морщинках и пятнах. Руки, которые всегда пахли ванилью и старыми книгами.
Вспомнила, как она тайком совала мне мятые купюры в карман, когда я была бедной студенткой: «Купи себе мороженое, внуча… или колготки новые, а то мать всё экономит». Вспомнила, как сидела у моей кровати ночами, когда я болела ветрянкой, потому что маме надо было на работу, а папе — в командировку.
— Никуда я не пойду, — сказала я твёрдо. Внутри разлилось холодное спокойствие. — Я поеду к бабушке.
В комнате стало тихо. Тётя Ира приподняла выщипанную бровь.
— Ой, мать Тереза нашлась, — фыркнула она. — Ну и езжай. Нам даже легче. Проблема решена, совесть чиста. Лена прикрывает тылы.
— Вот и отлично, — дядя Боря выдохнул с облегчением и опрокинул стопку коньяка. — Молодец, Ленка. Уважаю. Семейные ценности. Ключи у тебя есть? Ну всё, давайте о приятном. Ира, икру купила? А чёрную? Я же просил две банки!
Я вышла в прихожую и оделась быстро, чтобы не слышать, как за стеной они уже весело обсуждают платья, бильярд и салют.
Дверью я хлопнула так, что, кажется, даже штукатурка вздрогнула.
Тридцать первое декабря. Вечер. Город сиял. Витрины переливались гирляндами, из кафе летело «Jingle Bells», люди с шампанским мчались по улицам.
Я стояла у подъезда старой «сталинки» в центре. Дом был монументальный, с лепниной и высокими потолками, но усталый, требующий ремонта. Внутри пахло сыростью и почему-то жареной рыбой.
В руках — тяжёлые пакеты. Я купила всё самое лучшее: колбасу, настоящую икру, торт «Прага» из хорошей кондитерской, ананас и бутылку дорогого французского шампанского.
Поднялась на третий этаж — лифт, как обычно, не работал. Нажала звонок.
За дверью долго было тихо. Потом — шаркающий шаг, щёлкнула задвижка.
— Кто там? — голос слабый, настороженный.
— Бабуль, это я! Лена! Открывай, партизаны пришли!
Замок щёлкнул. Дверь отворилась. Бабушка Нина стояла в стареньком фланелевом халате и стоптанных тапочках. Волосы — аккуратный пучок, как всегда.
Увидев меня, она замерла. В её выцветших голубых глазах мелькнула надежда — и рядом с ней животный страх: что я пришла на минуту. Что сейчас скажу: «Вот продукты, бабуль, и я побежала».
— Леночка? — она прижала руки к груди. — Ты чего? Забыла что-то? Папа прислал забрать? Я банки пустые приготовила… для маринад…
— Нет, бабуль. Я праздновать приехала. К тебе.
Она недоверчиво посмотрела мне за плечо в тёмный подъезд.
— А… Боря? Ира? Родители твои? Где они?
— Они заняты, бабуль. У них дела важные, корпоративы и бизнес-проекты. А мы с тобой будем вдвоём. Ты не против? У меня шампанское есть. И ананас!
Бабушка пошатнулась, схватилась за косяк — и заплакала. Без звука, тихо, как плачут старики, которые уже разучились ждать хорошего. Просто дрогнули плечи, и по морщинам покатились слёзы.
— Господи… Леночка… А я-то думала… Я стол с утра накрыла… Потом Боря позвонил: не приедем. Я уж спать собралась…
Мы вошли. В нос ударил детский, родной запах: ваниль, старая бумага, нафталин и пироги. В зале под мигающей гирляндой на маленькой искусственной ёлочке стоял стол.
Идеально белая, накрахмаленная скатерть. Пирожки с капустой, горкой. Винегрет в салатнице. Старый сервиз с золотой каёмкой.
Она ждала. Всё равно ждала.
Вечер пролетел так быстро, будто кто-то перемотал плёнку. Телевизор мы включили, но тихо. Я резала салаты, бабушка командовала, как генерал. И вдруг стало ясно: она вовсе не «не тот формат». Она в ясном уме, с памятью, с жизнью внутри.
Мы говорили обо всём: о моей работе — я дизайнер, о её молодости, о дедушке, как он ухаживал в шестидесятых, как они получали эту квартиру.
— Знаешь, Ленка, — сказала бабушка, пригубив шампанского, — дед твой был кремень. Когда эту квартиру давали, на неё три начальника претендовали. А он кулаком по столу в министерстве: «У меня жена и двое сыновей, мне положено!» И дали. Боря в него хваткой пошёл… только вот сердце у Бори… другое.
— Какое, бабуль?
— Черствое, — вздохнула она. — Деньги его испортили. И Ирка эта… А папа твой мягкий. Добрый, но под каблуком. Всю жизнь за братом тянется.
В 23:45, когда президент уже готовился говорить речь, бабушка вдруг посерьёзнела.
— Лен, выключи звук.
Я нажала на пульт.
— Принеси из спальни шкатулку. Деревянную, резную. В комоде под бельём лежит.
В спальне пахло лавандой. Я нашла тяжёлую шкатулку из тёмного дерева и принесла.
Бабушка открыла её узловатыми пальцами и посмотрела на меня так, будто поставила точку в длинном споре с жизнью.
— Знаешь, внуча… Я ведь не слепая. И не глухая. Я вижу, как они на меня смотрят. Приходят раз в месяц «для галочки» — и глазами по стенам, по потолкам. Прикидывают, сколько это стоит.
Она горько усмехнулась.
— Боря уже давно риелторов водит, когда меня нет дома. Думает, я не замечаю. Соседка Клавдия Ивановна мне всё докладывает. Привёл как-то мужика, планировку показывал. И сказал: «Тут стены снесём, студию сделаем, бабка долго не протянет».
У меня внутри всё обледенело.
— Он так и сказал?..
— Так и сказал. Делят шкуру неубитого медведя. Я для них — помеха. «Дожитие».
Она вынула из шкатулки бархатный тёмно-синий мешочек и пухлый конверт.
— Я всё думала, кому оставить… Боря жадный, у него и так три квартиры — ему всё мало. Ирка злая, она мои книги первой же ночью на помойку вынесет. Твои родители хорошие, но безвольные: Борька нажмёт — и они всё отдадут. А ты… ты единственная приехала сегодня. Не за деньгами и не за наследством. А просто так. Чтобы я не сидела одна.
Она протянула мне мешочек.
— Открывай.
Я развязала тесёмки. На ладонь выпали тяжёлые золотые серьги с крупными бриллиантами старой огранки. Они сверкнули так ярко, будто в комнате стало светлее.
— Это прабабушкины. Ещё царские. Дед в войну их на хлеб не сменял — голодали, но берегли. Сказал: «Это для будущих поколений». Я носила только по большим праздникам. Теперь они твои.
— Бабуль… да это же целое состояние…
— А это, — она положила руку на конверт, — поважнее будет.
Она достала бумаги с печатями.
— Тут дарственная. На квартиру. Я месяц назад оформила. Нотариуса на дом вызывала — платного. Пока все на даче были в ноябре.
— Дарственная? На меня?
— На тебя, Леночка. Я решила: посмотрю, как этот Новый год пройдёт. Если бы никто не приехал — утром позвонила бы в соцзащиту и подписала ренту. Пусть бы чужие ухаживали, раз свои отвернулись. Но ты приехала. Значит, есть в нашей породе ещё что-то человеческое.
— Бабуль… Они же меня убьют, — прошептала я, глядя на гербовую печать.
— Не убьют. Квартира твоя. Юридически — с момента регистрации, и она уже прошла. Спрячь документы и никому пока не говори. Утром скажем. Вместе.
Мы чокнулись под бой курантов. Я плакала, обнимала её — хрупкую и сильную. И впервые за долгое время чувствовала: мы не одни.
Первого января, часа в два дня, в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно.
На пороге стоял дядя Боря — опухший, красный, с мутными глазами. От него пахло дорогим перегаром и морозом. За ним, кутаясь в шубу, маячила тётя Ира, недовольная и колючая. Следом вошли мои родители — тоже помятые, невыспавшиеся.
— О, Ленка! — удивился дядя Боря, увидев меня. — Ты тут ещё? Живая? Молодец. Пост сдала — пост приняла. Мать, привет! Ну как вы тут, не скисли под Кобзона?
Они ввалились толпой, не разуваясь. Снег с ботинок расползался по старому паркету.
— А мы так гульнули! — громогласно рассказывал Боря, плюхаясь на диван. — Баня, шашлыки, фейерверк на полчаса! Ирка там, правда, с кем-то сцепилась, но это мелочи.
— Боря, тише… голова раскалывается, — простонала Ира. — Есть у матери рассол? Минералка?
— Ир, дай матери мандаринку, мы ж привезли. С барского плеча, — хохотнул дядя.
Он оглядел комнату хозяйским взглядом, будто прикидывал уже, где что переставить.
— Слушай, мать, тут дело такое, — начал он, даже не спросив, как бабушка себя чувствует. — У Иркиной племянницы свадьба весной, жить негде. Мы на семейном совете подумали… пока ехали. Квартира для тебя одной огромная. Коммуналка конская, потолки белить тяжко. Зачем тебе три комнаты?
Бабушка сидела в кресле, выпрямив спину, словно королева в изгнании. Я встала рядом, положив руку ей на плечо.
— И что вы придумали? — спокойно спросила бабушка.
— Мы тебя в однушку перевезём, — радостно объявил Боря. — Вариант присмотрели: уютная, первый этаж, без лифта. Правда, в Бирюлёво, но воздух свежий, парк. А эту продадим. Центр, «сталинка» — цены космические! Деньги поделим: часть нам на развитие бизнеса, часть племяннице на ипотеку, родителям машину обновить… Всем хорошо!
— Всем? — переспросила бабушка.
— Ну конечно! И тебе спокойнее, и нам подмога. Риелтор уже готов на следующей неделе подъехать, оценить.
— Не надо риелтора, — сказала я громко.
Дядя Боря уставился на меня, как на неуместную вещь.
— Чего? Ты, яйцо, курицу не учи. Взрослые дяди вопросы решают.
— Боря, — бабушкин голос зазвенел сталью. — Лену послушай. Она дело говорит. Продавать нечего.
— В смысле?! — у Бори даже мандарин застыл в руке. — Ты что, с ума сошла? Кому продала? Мошенникам?!
Тётя Ира взвизгнула:
— Я говорила! Говорила, что у неё маразм! Подписала что-то, не глядя! Это наше наследство!
— Почему мошенникам? — бабушка улыбнулась, и эта улыбка была страшнее любого крика. — Родной внучке. Лене.
В комнате повисла тишина — звенящая, ватная. Было слышно, как капает кран на кухне.
Дядя Боря медленно повернул голову ко мне. Лицо наливалось багровым, на шее вздулись вены.
— Ленка… Это правда?
— Правда, — я достала дарственную и показала, не выпуская из рук. — Собственник квартиры — я. С двадцать пятого декабря.
— Ах ты… дрянь! — прошипела тётя Ира. — Тихоня! Святоша! «Я к бабушке поеду»! Ты специально! Подсуетилась! Опоила бабку?! Что ты ей подсыпала?!
Она рванулась ко мне, но папа перехватил её руку.
— Ира, сядь! — впервые в жизни рявкнул мой отец.
— Это нечестно! — орал Боря, вскочив. — Мы в суд подадим! Оспорим! Мать недееспособная! Склероз! Мы докажем, что ты её заставила! Я тебя по судам затаскаю!
— Не трудись, Борис, — ледяным тоном сказала бабушка. — Справка от психиатра из диспансера приложена. Освидетельствование в день сделки. Я знала, что вы меня дурой выставите ради метров, поэтому подстраховалась. Нотариус подтвердит: я была в трезвом уме и твёрдой памяти. И видеозапись сделки есть.
Дядя Боря рухнул на диван, хватая воздух ртом.
— За что, мать?.. Я же сын твой… старший…
— За то, Боря, — бабушка посмотрела на него с тихой жалостью, — что вы меня живьём похоронили. Вы меня за мебель держали. Вы делить начали то, что вам не принадлежит, пока я ещё дышу. А Лена… Лена единственная, кто меня человеком считает.
— Вон отсюда, — тихо сказала я.
— Что?! — взвизгнула Ира. — Ты нас выгоняешь? Из дома матери?!
— Из моего дома, — поправила я. — Выметайтесь. И мандарины свои заберите. Приходите, когда научитесь людей уважать. А сейчас — вон.
Они ушли. На лестнице Ира визжала на Борю, обзывая его тюфяком, который «профукал трёшку в центре». Мама пыталась что-то сказать мне на прощание, но папа молча кивнул и увёл её за руку. Ему было стыдно. Наконец-то стало стыдно.
Мы с бабушкой закрыли дверь на два замка, доели оливье и включили «Иронию судьбы».
Прошло три года.
Бабушка жива-здорова и живёт со мной. Мы сделали ремонт — не «евро», о котором мечтал Боря, а бережную реставрацию: сохранили лепнину, восстановили паркет. И бабушка будто расцвела. Оказалось, когда тебя любят и слушают, болезни отходят.
Родня поначалу бесилась: дядя Боря нанимал адвокатов, пытался давить, звонил пьяный по ночам. Но все юристы сказали одно и то же: «Без шансов. Бабушка всё оформила грамотно». Потом они затихли.
Мы общаемся только с родителями. Папа приезжает часто: чинит краны, играет с бабушкой в шахматы. Он стал твёрже. С братом почти не разговаривает.
А те серьги… Я надела их один раз — на свою свадьбу. И когда смотрела в зеркало, мне казалось: за моей спиной стоит бабушка Нина и хитро подмигивает.
Мораль тут простая: любите своих стариков. Не за квартиры — просто так. Потому что бумеранг добра иногда прилетает быстро и очень метко. А алчность чаще всего остаётся у разбитого корыта, даже если это корыто стоит в «элитном коттедже».
